блоги

блог Игоря Печерского

Там, внутри, в стенах Твоих…

Автор: Игорь Печерский

לטליה ויצחק,
ולכל ריעים האהובים. מי ייתן ויזכו לקבל פני שכינה בחזרתה לציון

Zeichen müssen sich verwirren, wo sich die Dinge verwickeln
«Über Sprache überhaupt und über die Sprache des Menschen»

Remember those walls I built…
«Halo»

Предисловие переводчика

Рассказ Ш.-Й. Агнона לפנים מן החומה увидел свет только после смерти автора. Эмуна Ярон, дочь писателя, нашла текст рассказа среди последних рукописей своего отца. По её мнению, рассказ был написан в начале 60-ых годов. Насколько я знаю, русский перевод этого рассказа ещё не публиковался.

Переводить Агнона — это занятие тягостное, восхитительно-прекрасное и абсолютно бессмысленное. Тому, кто не читал и не вобрал в себя тексты Агнона в подлиннике, на иврите — тому мало чем поможет даже самый лучший перевод. Вот, к примеру, название рассказа — לפנים מן החומה. Буквально — что-то вроде «С внутренней стороны стены». Ну, понятно, что стена — это стена Старого города в Иерусалиме. До 1967 года (а по многим причинам — даже до сих пор) это ещё и граница между “земным”, “реальным” Израилем — и Израилем запретным, недоступным, истинным, но утраченным. Между новым городом — и просто Городом. Между Иерусалимом “дела” — и Иерусалимом “духа” (сам Агнон говорил о себе: «я человек не дела, но духа». Лукавил, конечно). Но разве этими объяснениями исчерпывается весь смысл слов לפנים מן החומה?

Тот, кому хоть раз звучала в Субботней ночи Песнь песней, способен распознать в названии агноновского рассказа звенящую эротическую ноту, от которой обрывается душа:

אחות לנו קטנה ושדים אין לה. מה נעשה לאחותנו ביום שידבר בה? אם חומה — היא נבנה עליה טירת כסף, ואם דלת היא — נצור עליה לוח ארז.
פתחי לי, אחותי-רעיתי-יונתי-תמתי…
הן על כפים חקתיך, חומתיך נגדי תמיד.

И ещё:

השביע הקדוש ברוך הוא את ישראל… שלא יעלו ישראל בחומה. אמר להם הקב»ה לישראל: אם אתם מקיימין את השבועה – מוטב, ואם לאו – אני מתיר את בשרכם כצבאות וכאיילות השדה.

И ещё:

אם עשיתם עצמכם כחומה ועליתם כולכם בימי עזרא – נמשלתם ככסף, שאין רקב שולט בו. אלו ישראל העלו חומה מבבל – לא חרב בית המקדש בההיא שעתא פעם שנית.

И ещё: לפנים — לפני ולפנים — это Святая Святых Иерусалимского Храма יובב»א. То место, в котором слышна просьба Всевышнего, нуждающегося в благословении человека.

אמר רבי ישמעאל בן אלישע: פעם אחת נכנסתי להקטיר קטורת לפני ולפנים, וראיתי אכתריאל יה ה’ צבאות שהוא יושב על כיסא רם ונישא, ואמר לי: ישמעאל בני, בָּרְכֵנִי! אמרתי לו: יהי רצון מלפניך שיכבשו רחמיך את כעסך, ויגולו רחמיך על מדותיך, ותתנהג עם בניך במדת הרחמים, ותכנס להם לפנים משורת הדין. ונִענע לי בראשו.

לפנים это место, в центре которого — слившиеся в объятии Двое:

בשעה שהיו ישראל עולין לרגל– מגללין להם את הפרוכת, ומראין להם את הכרובים שהיו מעורים זה בזה.

Как передать всё это в переводе, не впадая в занудство, в сусальный пафос, или в этнографическую имитацию? Вопрос риторический. Никак не передать. А ведь это только заглавие, только первые три слова из рассказа. Подобные же проблемы будут возникать и с каждым последующим словом!

Поэтому и решил я поставить свой перевод бок о бок с оригинальным текстом рассказа на иврите. Тот, кто захочет услышать Агнона — прочтет и перевод, и оригинал. Сам же перевод, без постоянной сверки с изначальным агноновским текстом, не имеет никакого смысла.

Но тогда — тогда зачем вообще нужен этот перевод? Ведь тот, кто может читать Агнона в подлиннике, прочтёт его и без перевода. А тому, кто в подлиннике не умеет — ему-то перевод всё равно ничего не скажет. И к чему тогда тратить время на заведомо бессмысленный перевод?

…Учат наши мудрецы, что был в палестинских синагогах такой обычай: когда звучали с амвона слова Святой Торы, тогда ставили рядом с амвоном переводчика — метургемана — с тем, чтобы переводил он на обиходный язык, громко и отчетливо, каждое из драгоценных слов Торы.

И вот я, в трепете и радости, стою рядом с Агноном, как если бы и вправду дали мне такое право — с тем, чтобы повторять вслед за ним его слова. Всё, что я могу — это повторять вслед за ним его слова. На моём родном языке, великом, могучем, бестолковом, тоскливом, чужом, несвятом языке — повторять вслед за Агноном негромкий и размеренный строй его святых слов, в каждом из которых — предчувствие неизъяснимого света любви.

לפנים מן החומה

איני זוכר ממי יצא הדבר, אם ממני אם ממנה. אבל זכורני שאותו היום נאה מכל הימים היה והלב היה שמח, ורגלינו קלות היו, מוכנות מאליהן להלוך את כל העולם כולו ועוד נוסף עליו. הלכנו את כל העיר ואת כל שכונותיה ולא הנחנו מקום שלא ראינו, וקיפלנו בעינינו את הבתים שחרבו בימות המלחמה ואת הבתים שהתחילו לבנות אחר המלחמה וכן את הגנים ואת האילנות שנטעו, שאם עדיין לא נשאו פריים הרי יש בהם ברכה להבא, כדרך שאומרים, אם לא היום הרי למחר. כך הלכנו אני והיא בלא שיעור ובלא סוף יותר ממה שכל אדם יכול להלוך ויותר ממה שמוגדר בזמן עד שנמצאנו עומדים בשער יפו שהוא אחד משבעת השערים שנכנסים לעיר לפנים מן החומה. והרי שמונה הם, אלא ששער הרחמים סגור, שמתייראים הם הישמעאלים שמא יתגברו ישראל בתפילה ויבוא מלך המשיח.
נכנסנו לעיר לפנים מן החומה ועלינו במעלות שיורדים בהן, ומשום שכל הליכה לעיר לפנים מן החומה קרויה עלייה לכך אני אומר עלינו במעלות. עלינו באותן המעלות שרגלו של אדם שוקעת בהן ואינה עולה. אבל אנחנו טסים היינו למעלה מן האבנים השבורות ששיסען הזמן ועלינו והלכנו, ודרך הילוכנו עברנו את שני הרחובות הראשיים שעוברים בעיר לארכה ולרחבה ונכנסנו לארבעת הרובעים ועברנו את הרובע הישמעאלי ואת הרובע הנוצרי ואת הרובע הארמני ואין צריך לומר רובע ישראל, שהוא תחילה וראש לכל מאוויי לבנו וחפץ נפשנו.
וכך היינו מהלכים מרובע לרובע ומרחוב לרחוב וממבוי למבוי בין הרחובות העקומים שמתפתלים והולכים ונכנסים זה בתוך זה וזה בתוך זה וחוזרים חלילה, שדרך כניסתם שכחו היאך נכנסו ואינם יודעים היאך לצאת. וקרוב לוודאי שאלמלא אנחנו שבקיאים אנו בשבילי ירושלים היינו מתפתלים עמהם ולא היינו יודעים היאך יוצאים. אבל אנחנו בקיאותנו עמדה לנו וכשם שנכנסנו בשלום כך יצאנו בשלום בלא שום מכשול ופגע. וכשיצאנו משם נכנסנו לרחובות המקומרים והאפלים, אפלים משום שעליהן כיפות ובתים על הכיפות ובבתים חדרים חדרים ובני אדם הרבה היו דרים בהם. מהם הכרתי מן הראייה, מהם צד ידידות היתה בינינו, מהם רגיל הייתי אצלם יותר ממה שאני רגיל בדירתי. אחר כך אחר כך אספר על מקצת מהם. לעת עתה רוצים אנו לראות את העיר, והואיל והיום נאה אחד מן הימים שהסתו לווה מן הקיץ והזקנה לווה מן הבחרות אמרתי לה לבת לווייתי נעלה לגג ונראה את העיר, והיא עד שלא עליתי אני כבר עלתה, שהיא כמו שתשמעו קמעה קמעה קלה, ממש בלא גוף, ואלמלא אני כבר היתה מגעת עד לשמי רום וכוכביהם ואולי למעלה מהם. ובכן עלינו לגג ומאותו הגג לגג אחר וראינו משם כל מה שירושלים מראה לרואיה, לפי האדם ולפי השעה. ואף שאיני כדאי דומה הייתי עלי כאילו אני הוא האדם וזוהי השעה.
עתה אספר מקצת משהו על עצמנו, עלי ועל בת לווייתי. והואיל והיא העיקר ואני איני אלא טפל לגבי בת לווייתי אתחיל בה. והואיל ועדיין לא הזכרתי את שמה אגיד תחילה את שמה ואחר כך שאר דברים.
לאה שמה ויחידה היא לאביה. באמת היו לו עוד בנים הרבה מנשים אחרות שלקח אחר פטירתה של אמה של לאה, אבל מחמת חיבתה של לאה פיטר את כל בניו וראה אותה כאילו אחת היא לו. אחר שנפטר מן העולם לקחה אוהבו של אביה לו לבת וגידלה וחינכה בתוך ביתו ונתן לה כל מחסוריה ולא חיסר ממנה כלום, שבעל יכולת הוא וידו כל יכולה. עד שלא העתיק את דירתו לעיר החדשה היה דר לפנים מן החומה ובית גדול היה לו בעיר לפנים מן החומה. ועדיין יש בני אדם שמצטערים על שעקר את דירתו מהם והניח אותם. כפי ששמעתי אחר כך מלאה הם עצמם גרמו לכך. עוד אחת אגיד, אף על פי שדבוק אני אחר לאה עדיין איני מכירו, אבל משוך אני אחריו באמת ובתמים. ובדבר זה שונה אני משאר כל אדם שאינם טורחים להכירו ועושים עצמם כאילו מכירים אותו וכאילו מצויים אצלו.
חוזר אני אצל לאה. לאה נערה נאה וקוממית שמרגישין את יופיה בלב יותר ממה שרואים בעינים, כלומר אפילו אין רואים כל יופיה הלב יודע שהיא נאה. אף זה מחסדי היוצר, כשהוא צר צורה נאה נותן בה חכמה שלא לגלות כל יופיה. אבל מקצת מן היופי מתגלה, שרוח החיים שהטיל היוצר ביופי מחיה את הרואים ופוקח את העינים והם רואים כל אחד כפי שקצב לו היוצר לראות.
איני משתבח שקצב בי היוצר לראות הרבה, מקצת מן המקצת שקצב לי אנסה לספר.
עיניה יפות וחומות ואור כעין הזהב הטוב יוצא מהן ומתעלם וחוזר ונתלה בקריצין של עיניה. שערה רך וארוך וקומט את עצמו, פעמים מחמת עצמו ופעמים מחמת הרוחות המתחלפות, ועשוי הוא כך שצריך ביאור רחב ואיני יכול לבאר זה בדברים.
ראוי היה להוסיף משהו לענין מראה פניה. אבל אגיד ולא אכחד, פעמים הרבה הטיתי עצמי לראות ולא עלתה לי לראות. מראה הכבוד שעליהן עושה מחיצה, שאינה נותנת לעין לעבור ולהסתכל. מכל מקום מקצת משהו ניתן לי לספר. אם לא על מראה פניה הרי על שפתיה.
שפתיה מלאות ורכות ופתוחות כל שהוא, ומלים שלא מתמללות צופות ומסתכלות משם אם כדאי להן להתמלמל. לאו משום גאוה ולא משום תחבולות יתירות, כאותם שאין להם מה יאמרו ועושים עצמם שתקנים, כדי שיהו נראים חכמים, או כאותם ששותקים כדי לגרות את היצר שיהא מתאוה לדעת שתיקה זו מה אוצרת, אלא ענוה עם בינה שיש בה היא שעשתה כך, שלא להטריח בדברים שאינם מתבקשים ולא להטיל דברים יתירים על אוזן לא שומעת.
רואה אני שלא ניתן לי לצייר את דמות דיוקנה, אם כך מניח אני את שלא ניתן לי ואנסה לספר את שאירע אותנו ביום שאני מדבר בו.
מהלכים היינו כשני ריעים שלא מתפרשים. רגליה קלות וכל עקוב לפניה כמישור. אבני נגף שאני מתנגף בהן מחליקות לה פנים ואף הרחובות שאינם יודעים את מוצאיהם ומבואיהם עושים לה דרך ואפילו שיירי הבתים שחרבו מתבטלים לרגליה ואין לפניה לא מעלות ולא מורדות. בקיאה לאה בעיר, שעשתה בה את ימי נעוריה. ועדיין ימי שבתה כאן לפנים מן החומה חזק בה וניכר שאלו מיטב ימיה היו.
מהלכת לה לאה עמי בעיר מרובע לרובע ומרחוב לרחוב. ידה אוחזת בשמלתה הארוכה שמגעת עד למטה מרגליה, ושולי השמלה נגררים עד לאדמה, עד לאדמה ולא על האדמה, שמגבהת לאה את השמלה מקצת משהו למעלה מן האדמה. דבר זה לכאורה סותר את עצמו. מה נפשך אם דרכה של שמלה להיות ארוכה אם כן למה אוספת היא את קצתה בידה ומגבהתה שלא תיגע בארץ. ועוד, הרי סבורים היינו שאנו מתקרבים לימים שלא יהא הפרש בין נקבה לזכר וכבר התחילו רוב הנשים לקצר בשמלותיהן דוגמא שלעתיד ולאה הנאה והענוגה שאין בכל העולם כולו נאה הימנה וחכמה ממנה נוהגת בעצמה ובמלבושיה כאילו לא חל שינוי בעולם ולא יחול בו שינוי. בין שהיא עושה כך מדעת עצמה, בין שהיא עושה על דעת אביה כדאי הוא הדבר לספרו. הוא שנתעכבתי על זה אף על פי שיש בלבי לספר דברים רבים ונכבדים מזה.
אותו היום כמו שאמרתי נאה היה והאויר היה חם ונוח להולכי דרכים, אף על פי כן לקחה לאה עמה את מעילה. ירושלים כל האקלימים חוברו בה יחדיו ורוחות שונות שולטות בה ורוח מתחלפת ברוח ורוח ברוח, מלבד חילוף עתים ושינוי זמנים יוצאים מחום לקור ומקור לחום, לפיכך נטלה עמה את מעילה, שאם תצא מחום לקור אינה באה לידי צנה. ואני נהגתי בה כבן לויה ונטלתי ממנה את מעילה כל זמן שאינה צריכה לו ובחיבתה הסכימה על זה ולא שאלה אותי שאלות יתירות כגון כלום אינו טורח לך. פעמים אנו מדברים על המקומות שנגלים עלינו ופעמים אנו עומדים ושותקים. ירושלים העין והפה מלוים זה את זה, מה שהעין רואה הפה מספר ומה שאין הפה יכול לספר העין מספרת, ואפילו אין הצורות עושות מלים העין מגלה מה שהיא רואה. יתירה עלי לאה, פעמים עד שלא חקקו עצמן בי הצורות במלים כבר נתגלפו על לשונה ויצאו מפיה ועשתה להן דרך דיבורה צורה מוחשית. ולא לגבי דברים שבארץ בלבד, אלא אף לגבי דברים שבשמים. וזה היה כשיצאנו מן החנויות האפלות שהייתי סבור שאנו יוצאים מאפלה לאורה ולבסוף כשיצאנו משם ראיתי שהשמים מעוננים ואמרתי לה ללאה מעובים פני רקיע ונענעה לי לאה ראשה דרך הן ואמרה, עור הרקיע מתקמט.
לאה כמו שאמרתי עשתה את ימי נעוריה לפנים מן החומה ומכרת כל מקום ומקום וכל אבן ואבן. על אבן אחת שיחקה בבובות ועל אבן אחת חקק לה אביה צורות אותיות לשון הקודש כשהתחילה לומדת תורה, שיחידה היא לאביה, לפיכך היה מחזיק לה מלמדים טובים ללמדה תורה, אבל את האותיות הראשונות חקק הוא לה באצבעו על האבנים. ואף אני מכיר מקצת מן המקומות שבעיר לפנים מן החומה. לא כלאה בת ירושלים שעשתה עם אביה את מיטב ימי נעוריה בעיר לפנים מן החומה, שבית גדול היה לאביה בעיר לפנים מן החומה ובו היתה יושבת עם אביה ואני הרי בחוצה לארץ נולדתי, אלא שכבר לפני שבע שמיטות עליתי לירושלים וקבעתי את דירתי בירושלים וראיתי את ירושלים באבלה ובמשושה בחום ובקור ובגשם ובסופה, בשבתות ובימים טובים, בימות החמסינים שהכל מתחבאים בבתיהם מפני הרוח האטומה ובלילות האפלים שהכל מבקשים בהם שינה. לא היה יום שלא הייתי בעיר ולא היה מקום שלא הייתי שם, חוץ מאותם המקומות שאין אדם מישראל נכנס לשם. מקום אחד משום שגזרנו על עצמנו שלא ליכנס לשם ומקום אחד שגזרו עלינו אחרים שלא לבוא לשם עד לאותו היום שנתנבא עליו יחזקאל בסימן לו פסוק כה…
אעמוד ואראה את כל אשר עשיתי היום. ראיתי את לכתנו בעיר לפנים מן החומה, את הבתים ואת החצרות ואת החנויות האפלות ואת צורפי הכסף ואת צורפי הזהב ואת תופרי הנעלים ואת האדם ואת הבהמה ואת האצטבאות שמוכרים עליהן מיני מתיקה. עוד דברים רבים ונפלאים ראיתי ואת הרקיע אשר על פני כל הדברים. קטנה אישון עינו של אדם ומה רבו הדברים אשר האלקים מראה את האדם.
אעביר לפני את כל אשר מצאוני בבית החרב אשר נתן לנו מחסה. הנה היום רפה לערוב ואנחנו עמדנו לצאת את העיר. ובטרם צאתי את העיר אמרתי לבת לווייתי, הנה אנחנו שבים למקומנו נשב נא עוד מעט בעיר הנה בית אשר בו נוכל לשבת מעט ולנוח בטרם נשוב. ותאות לאה לעצתי ונבוא אל הבית אשר אמרתי לה. ובבית ספסל אבן ותשב לאה על הספסל ואנכי עמדתי על ימינה.
והספסל ספסל אבן אין עליו כל כר וכל מצע ותפרוס לאה את מעילה על האבן ותשב. אחרי כן שמעה לעצתי ותשכב.
ויהי בשכבה ואראה את ראשה ואת מצחה ואת שפתיה המלאות והרכות. ואשים פי על פיה ושפתי על שפתיה. והיא לא השיבה לי נשיקה על נשיקתי, רק בעיניה הביטה כי כאילו ביקשה לדעת מה פני איש אשר העיז לעשות כן.
נפל רוחי ושחה עלי נפשי. רואה הייתי את שנינו כשני ריעים שלא מתפרשים וכיון שדבק פי בפיה לא מצאה בנשיקתי חוץ מהבטה של סקרנות.
שבתי וראיתי את הדבר ונדכיתי עד מאד. והואיל ורוח נכאה מביאה אותי לידי דכדוך הנפש ודכדוכה של נפש מביא עלי חליים רעים, התחלתי חושב מחשבות מה אעשה להציל עצמי מרעתי. הפכתי את מעשה היום לחלום חזיוז לילה, כאילו כל המוצאות אותי עם בת לווייתי בחלום היו, שהרי אם הלכנו בעיר לפנים מן החומה משמע שעדיין השנים כתיקונן ועדיין הארץ שלימה היתה ולא נחלקה ירושלים ואדם מישראל יכול להתהלך בארץ לארכה ולרחבה ואינו מתיירא שמא יבואו עליו להרגו. אם כן למה דחקתי עליה לצאת ולמה פחדתי לעמוד עוד שם? הרי ערבוב תחומים היה כאן, כדרך שאדם רואה את עצמו בזמן שהוא חולם חלום.
וכיון שהפכתי את כל המוצאות אותי לחלום נדכיתי עד מאוד, שהראו לי בחלומי שאין שלום בנפשי, ונפשי נעה ונדה ממקום למקום וכשהגעתי לפנים מן החומה ברחתי משם ובת לווייתי שהייתי עמה כשני ריעים שלא מתפרשים עזבה אותי ושבה אל בית אביה והבית סגר בריחיו שלא אוכל לבוא.
ישבתי בדד ולא ידעתי לשית עצות בנפשי. כל אשר חשבתי וכל אשר הגיתי וכל אשר העליתי ברוחי עזבו את חסדם.
עשיתי את אשר לא עשיתי עד עתה. הפכתי חלומי לסמל אשר שונא אני לו מכל דבר אשר אשנא. רק את הדברים הברורים אותם אוהב כי ברורים המה ולא אוכל שאת את הסמלים שפוערים את פיהם לקבל חוקים לבלי חוק. ואולם עתה בצרת נפשי התחפשתי והלכתי אל הסמלים.
והואיל וזקן אני והגוף בטל לכך רוב מחשבותי על הנשמה הן. ועתה אספר אשר סימל לי הסמל ואשר העלה לי.
בת לווייתי זו הנשמה. לפנים מן החומה, זה מקום משכנה ומקום חיותה. הוא שהיתה מטיילת שם ברגל קלה וכל הארץ היה דומה עליה למישור. ולא נתנגפו רגליה בלכתן. והספסל שישבה עליו זה הזמן. ושל אבן הוא, שהאבן כבדה ואינה קלה לטלטלה, שמכביד הוא הזמן את משאו, כדי שיאריך לו כל זמן שלא נתגלה מועדו להמלט ממנו. עוד יש לפרש את צבע האבן שהוא שחור. ואם אין אתה אומר ששחרר בנין שפעל מן חרר פתרונו כך הוא, מדמה אתה את עצמך שבן חורין אתה משוחרר מן הזמן, הצבע השחור מגיד לך שעשאוך אפותיקי לזמן.
לא נשתייר אלא לפרש עוד פירושו של בן לווייתה של הנשמה. בן לווייתה של הנשמה זה הגוף שנעשה נרתיק לנשמה ואני הוא הגוף ואני הוא הנרתיק. עכשיו שהלאיתי את בת לווייתי שלא לצורך גמור ושלא לצורך כל עיקר, שבפחזותי דימיתי שהיא אני היא ואני היא הוא וכל אשר אני חפץ רשאי אני לעשות בה ועשיתי אותו מעשה עמדה ופירשה ממני, שעדיין לא הגיעו הימים שאין הפרש בין זכר לנקבה. וכיון שפירשה ממני שבה לבית אביה ובית אביה סגור בעדי ובקירותיו שקולם כקול אשכלות הגפן לא אמצא פתח, ועור הרקיע מתקמט כמו שהיה כבר וכמו שיהיה לעולמים

Там, внутри, в стенах Твоих…

Я не помню, кто первый из нас был тому причиной, я или она. Только помню я, что день тот был яснее всех прочих дней, и сердце было счастливо, и ноги наши были легки. Наши ноги, казалось, обошли бы весь мир, и ещё немного в придачу. И вот идем мы по Городу, по всем дворам его и переулкам, и ни одно из мест его не осталось для нас неувиденным, и глаза наши перелистывают дом за домом, один за другим – те, что разрушены войной, и те, что отстроились после войны. И ещё – сады и плодоносные деревья, даже те из них, что только посажены и ещё не дали плодов. Те деревья, что ещё не дали плодов – предназначены они приносить плоды в будущем, ведь недаром говорят: «Если не сегодня – значит завтра».
Так мы шли, я и она, без меры и без конца – больше, чем может пройти человек. Больше, чем определено человеку временем… Так мы шли, и вот уже стоим мы у Яффских ворот, первых из семи ворот, ведущих в Город – тот Город, что там, внутри, за стеной. Из семи? Надо бы сказать – из восьми, ведь восемь их, восемь ворот в Городе. Но наглухо заложены восьмые ворота, ворота Милосердия, потому что боятся сыны Ишмаэля того часа, когда соберётся Израиль с силами, в молитве своей, и придёт Царь-Мессия.
Вошли мы в Город – в Город, который там, внутри, за стеной – поднялись по ступеням, ведущим вниз. Зовется вознесением всякий вход в Город, который там, внутри, за стеной – потому и говорю я, что поднялись мы по ступеням.
Поднялись мы по тем ступеням, на которых опускается нога человека, и не может подняться. Но мы, мы как будто летели ввысь от разбитых камней, временем расщеплённых камней, тех камней, по которым мы шли. На своем пути миновали мы две главные улицы, что проходят вдоль и поперёк всего Города. Мы вошли в четыре квартала, и прошли сквозь квартал сынов Ишмаэля, и Христианский квартал, и Армянский квартал, и – нужно ли объяснять? – сквозь квартал Израиля, что стал началом всех устремлений сердца нашего, и источником для души нашей всех желаний.
И так мы всё шли и шли, из квартала в квартал, из улицы на улицу, и из переулка в переулок, между гнутыми улицами, что всё вьются, и вьются, и входят одна в другую, и так – без конца. И уже сами улицы забыли, как вошли они друг в друга, и не ведают, как им выйти обратно. И не знай мы наизусть все тропы Иерусалима – наверняка пришлось бы заблудиться нам, вслед за ними, за заблудившимися улицами, и не нашли бы мы выхода, как и они. Но знание наше было нам опорой, и как вошли мы с миром, так и вышли с миром, без ущерба и преткновения. А выйдя оттуда, мы вступили под своды крытых сумрачных переходов. Отчего сумрачны они? Перекрыты они сводами, а на сводах тех стоят дома, а в домах – всё комнаты да комнаты, и множество людей живёт там. Есть среди них такие, кого я знал в лицо. Есть такие, с кем довелось дружить. Есть и такие, что кров их домов был порой мне привычней собственного крова. Потом, как-нибудь, расскажу и о них немного. Сейчас же всё желание наше – увидеть Город. И вот, раз уж день сегодня яснее всех прочих дней, что берёт взаймы осень у лета – и берет взаймы старуха у молоденьких девушек – сказал я спутнице своей: «взойдем на крышу, и увидим Город!».
А она, ещё до того, как поднялся я сам – она уже поднялась. Ведь она так легка – мало-помалу и об этом я расскажу! – как будто тело не сдерживает её. Если бы не я, она бы уже коснулась небесной выси, и звёзд, и – кто знает? – того, что выше звёзд.
Так вот, взошли мы на крышу, а с той крыши – на другую, и видели оттуда всё, что Иерусалим даёт увидеть видящим его, каждому человеку – по мере его, в каждое мгновение – по смыслу его. И хоть я того не достоин, но казалось мне тогда, что я как будто и есть тот человек, а мгновение – и есть то мгновение.
Теперь расскажу немного о нас самих, обо мне и о моей спутнице. А поскольку суть рассказа в ней, а я рядом с ней лишь случайная деталь в этом рассказе, то начну я с неё. А поскольку я всё ещё не назвал её имени – назову сначала её имя, а потом уже расскажу всё остальное.
Имя ей – Лея, и одна она у своего отца. По правде говоря, было у него множество сыновей от других жён, которых взял он себе после смерти матери Леи. Но Лею любил он с особой нежностью, настолько любил её, что отослал всех своих сыновей, и Лея была для него как единственная дочь. Когда же сам он ушёл из этого мира, удочерил Лею один из его друзей. Вырастил её, воспитал в своём доме, дал ей всё, в чём она могла нуждаться. И потому не нуждалась она ни в чём – ведь всё было ему по силам и по средствам. И пока не перебрался он в новый город, жил он там, внутри, за стеной. Был у него богатый дом – там, внутри, за стеной. До сих пор есть такие, кто печалится о том, что он оставил их и перебрался жить в другое место. Как я слышал от Леи, причиной тому были сами те люди. И так ещё скажу, хоть все мои помыслы – о Лее, а с ним самим я пока не знаком, но испытываю я к нему привязанность самую искреннюю и чистосердечную. И тем отличаюсь я от прочих людей, тех, кто не утруждает себя, не пытается даже узнать его – и при этом делает вид, будто с ним они на короткой ноге, будто ближе них никого нет для него.
Да, продолжу дальше о Лее. Лея – девушка стройная и обаятельная. Сердцем чувствуешь красоту её сильнее, чем глазами. Даже когда не видна её красота – знает сердце, что есть в этой девушке особое обаяние. И в том ещё заключена милость Творца, что наполняет Он свои творения внутренним обаянием, и при этом дарует им мудрость – умение не раскрывать свою красоту.
Вся красота не раскрывается, но частица её раскрывается. Одухотворил Творец красоту, и она наполняет жизнью смотрящих на неё, и раскрывает им глаза, и видит каждый из них, по мере, предназначенной ему Творцом. Не стану хвалиться, будто наделил меня Творец даром особого зрения. Расскажу лишь о том, что Он оставил доступным для моего взгляда.
Прекрасны глаза её карие, и свет, подобный чистому золоту, исходит из них, и исчезает, и прячется в уголках её глаз. Волосы её, мягкие и длинные, ложатся неровной волной, спутываются – иногда спутываются сами по себе, иногда спутываются от случайного прикосновения ветра. Волосы её – нужно было бы подробно объяснить, как выглядят они, но не умею я высказать это словами.
Ещё нужно бы сказать о её лице. Но не скрою того, что много раз я пытался разглядеть лицо её, и так и не смог. Отсвет какого-то величия кладет непреодолимую преграду, охраняя от любопытных взглядов. И всё-таки, о немногом дано рассказать и мне. Если не о самом её лице, то хотя бы о губах её.
Губы её, полные и нежные, чуть приоткрыты, и невысказанные слова проглядывают сквозь них – смотрят, пришло ли время быть им высказанными. Почему невысказанные? Не из-за заносчивости, и не из-за излишней расчетливости. Не как у тех, кому нечего сказать, вот и строят они из себя молчунов, чтобы выглядеть мудрецами. И не как у тех, кто молчит только чтобы распалить любопытство других – мол, о чём же там они молчат? Нет, в молчании Леи есть особая мудрая скромность. Молчит она, чтобы не беспокоить тем, чему нет нужды, и не обращаться с лишними словами к неспособным услышать.
Видно, всё-таки не дано мне описать её облик. А раз так – оставлю то, что мне не по силам, и попробую рассказать о том, что происходило с нами в этот день. В день, когда прогулка наша была как прогулка двух неразлучных влюбленных.
Ноги её легки, всякая кривая дорога выпрямляется под её ногами. Камни преткновения, о которые я спотыкаюсь, разглаживаются сами собой ей навстречу. Даже улицы, потерявшие свои входы и выходы, превращаются для неё в верную дорогу. И обломки разрушенных домов стараются исчезнуть под её ногами. И нет для неё ни подъемов, ни спусков.
Всякое место в Городе знакомо Лее – как знакомо всякое место в книге тому, кто выучил её наизусть – ведь в стенах Города прошли дни её юности. И даже сейчас ты чувствуешь, что были эти годы – годы там, внутри, в стенах Города – лучшими годами в жизни Леи.
Идёт по Городу Лея, вместе со мной, из квартала в квартал, из переулка в переулок. Рукой придерживает она подол длинного платья, доходящего ей до самых ступней. И платье её почти касается земли – но лишь почти. Чуть-чуть не доходит оно до земли, приподнятое рукой Леи. Есть здесь какое-то противоречие. Давайте рассуждать логически – если уж платью положено быть таким длинным, то зачем подбирает она подол своей рукой, и приподнимает его над землёю? И ещё – мы же знаем, что близится время, когда не станет различий между женщиной и мужчиной, и потому уже сейчас начали многие женщины укорачивать себе платья, опережая грядущие перемены. А Лея? Нет никого на свете изящнее её, нежнее её, мудрее её – а одежду она носит так, как если бы не было в мире прогресса, и как если бы не двигался мир к прогрессу ещё большему. Сама ли она решила так поступать, или это отец за неё так решил – не знаю. Так или иначе, необходимо было рассказать и об этом, отложив на время теснящиеся в моём сердце рассказы о многом другом, более важном.
Я уже говорил вам, что тот день был ясным и тёплым – в самый раз для прогулок. Но несмотря на тепло того дня, Лея взяла с собой пальто. Иерусалим – все климаты сошлись в нём. Множество разных ветров царят в нём одновременно, и ветер сменяет ветер. Меняются времена дня и года, меняются ветры, а с ними меняется погода, жара переходит в холод, холод – в жару. Потому и взяла Лея с собой пальто, чтобы смена жары на холод не застудила её. А я старался вести себя, как и подобает достойному спутнику, и брал у неё из рук пальто всякий раз, когда оно становилось ей не нужно. И она соглашалась, желая сделать мне приятное, и не задавала излишних бессмысленных вопросов – мол, не затруднит ли меня это.
Порой разговор наш шёл о местах, открывавшихся нам. А порой – стояли мы и молчали. Таков Иерусалим. Глаза и уста дополняют в нём в нём друг друга. То, что видят глаза – рассказывают уста, а то, что уста рассказать не в силах – рассказывают глаза. И даже когда образы не могут сложиться в слова, открывают глаза то, что видят. Но и в этом – далеко мне до Леи. Иногда образы не успевали ещё  стать во мне словами, как уже звучали у неё на губах, приняв явную и законченную форму. И не только над образами того, что на земле, есть у неё такая власть. Может она запечатлеть и образы того, что на небе.
Было это, когда  вышли мы из-под сумрачных сводов крытых рынков, и казалось мне, что выходим из сумрака на свет. Но когда наконец мы вышли наружу, я увидел, что стало пасмурно. «Облака застлали небо» – сказал я Лее. Лея кивнула мне в знак согласия, и сказала: «Шкура небес покрылась морщинами».
Я уже говорил вам, что детство Леи прошло там, внутри, в стенах Города, и знаком ей в Городе всякий камень. На этом камне – играла в куклы. А на этом – отец чертил ей образы букв Святого языка, в те дни, когда начала Лея учить Тору. Она – единственная дочь у отца своего, и потому держал он для неё лучших учителей, чтобы обучали её Торе. Но самые первые буквы он сам, своими руками, чертил для неё на камнях. А я? Мне ведь тоже знакомы какие-то из сокровенных мест Города – там, внутри, за стеной.  Но не могу сравниться я в этом с Леей – Леей, дочерью Иерусалима, Леей, которая провела вместе со своим отцом лучшие дни юности там, внутри, в стенах Города.
Был у отца Леи просторный дом – там, внутри, в стенах Города. Там и жила Лея со своим отцом. А я? Я родился в изгнании, вдалеке от Земли Израиля…
Впрочем, вот уже полвека, как удостоился я подняться в Иерусалим, и найти в Иерусалиме свой дом. Видел я Иерусалим в горести его и в радости, в жару и в стужу, в дождь и в бурю, в Субботы и в праздники, в дни хамсинов – когда всякий прячется в своём доме, спасаясь от отупляющего ветра – и в пасмурные ночи, когда всякий пытается заснуть. Не было дня, чтобы не приходил я в Город. И не было места в Городе, в котором я не побывал – кроме тех мест, куда ни одному из сыновей Израиля нет входа. Одно такое место – мы сами запретили себе заходить туда. И ещё одно место – чужеземцы наложили на нас запрет приходить туда, пока не наступит день, о котором Иехезкель пророчествует в главе Ламед-Вав, в строфе Каф-Хей…
…И я сказал себе – нужно собраться с силами, и увидеть заново всё, что сделал я за день.
И увидел я, как идем мы по Городу – там, внутри, за стеной. Увидел дома, и дворы, и сумрачные переходы крытых рынков. Увидел ювелиров и сапожников, людей и скот, и лотки для продажи сластей. И над всем этим, над всем непостижимым и многообразным, увиденным мной – увидел я небо. Как много может вместиться в крошечный зрачок человеческого глаза,  когда Всевышний раскрывает его!
Вот проходит перед моим взором всё, что случилось с нами в развалинах дворца, давшего нам приют. День устало клонился к вечеру, и близился наш уход из Города. Но прежде чем покинули мы Город, я сказал своей спутнице: «Вот мы уже возвращаемся к себе. Давай присядем немного, прежде чем уйти из Города. Вот и дом, где могли бы мы немного отдохнуть». И захотелось Лее прислушаться к моему совету, и мы вошли в тот дом, о котором я говорил.
А в доме – каменная скамья. Присела Лея на скамью, а я стоял подле неё.
Скамья – из простого камня, ничем не покрыта и не устлана. Постелила Лея своё пальто на скамью, и присела. А потом – услышала мой совет и легла.
И когда она лежала, взглянул я на её голову, и лоб её, и её губы, полные и нежные. И прикоснулся я своими губами к её губам.
Но она не ответила на мой поцелуй, и только взглянула на меня – как будто хотела понять, кто это осмелился так поступить.
Отчаяние охватило меня. Я же видел в нас двух неразлучных возлюбленных – но стоило мне приблизить свои уста к её устам, как лишь её удивленный взгляд стал ответом на мой поцелуй.
Снова и снова я видел это, и не было печали сильнее той, что я испытал тогда.
И ведь знаю я, что печаль порождает во мне душевный упадок, а душевный упадок неизбежно приносит мне тяжёлые болезни. Попытался я найти способ, чтобы избавиться от такой опасности. И тогда всё, что произошло со мной за день, превратил я в ночное сновидение.
Как будто всё, что случилось между мной и моей спутницей – всё это было лишь во сне. И вправду – то, что могли мы идти по Городу – там, внутри, за стеной – это как бы означает, что вернулись мы в те времена, когда мир ещё не был расколот, и Земля Израиля всё ещё была цела, и Иерусалим не был разделён, и дозволено было человеку идти по Земле не боясь, что убьют его.
Но если так, то почему же торопил я Лею поскорее покинуть развалины дома, почему вдруг стал бояться остаться там дальше?
Ну, видно есть тут обычное смешение образов. Так часто бывает, когда наблюдаем мы сами за собой во время сна.
И когда обратил я всю реальность в сон – глубокая тоска настигла меня. Показал мне мой сон, что нет мира в душе моей, и скитается моя неприкаянная душа, не находя себе места. И когда достиг я места своего –  там, внутри, за стеной – пришлось мне бежать оттуда. И спутница моя, та, с которой мы были подобны двум неразлучным влюблённым, оставила меня, и вернулась в дом отца своего. И запер тот дом все свои засовы, чтобы не мог я войти.
Одиноко сидел я, и не знал, как утешить душу свою. О чём бы не думал я – всё утратило для меня смысл, потеряло очертания, стало призрачным.
И тогда сделал я то, чего раньше никогда не делал. Превратил я свой сон в символ. И ведь сильней всего на свете ненавижу я всякие символы! Люблю я лишь то, что просто и ясно. Не могу вынести я символическую замысловатость, разверзающую пасть своих беззаконных закономерностей.
Но теперь, когда истосковалась душа моя, оставил я привычное и обратился к символам.
Я состарился. Тело моё уже не кажется мне чем-то важным. И потому мысли мои – о Душе. И сейчас расскажу я о том, что нашёл я в символах, и что они мне поведали.
Спутница моя – это Душа. Там, внутри, за стеной – место её жизни. И потому легки были ноги её, когда гуляли мы с ней рядом, и вся Земля выпрямлялась под её ногами. И камни преткновения разглаживались сами собой ей навстречу.
Скамья, на которую она присела – это Время. Из камня она, потому что тяжёл камень, нелегко сдвинуть его, и тяжко Время для несущих его – бесконечно тянется оно, всё то время, пока не раскрылся час освобождения от него. И нужно ещё объяснить цвет скамьи – чёрный, цвета вороньего крыла. Ты мог бы подумать, что не властно Время над тобой, что свободен ты, как крылатая птица. Но не таков истинный смысл. Чёрный цвет говорит тебе, что ты – в заложниках у Времени.
Осталось мне лишь разъяснить, что обозначает спутник Души. Спутник Души – это Тело, ставшее оправой Душе. И я – это тело, и я – эта оправа. Сейчас, когда утомил я спутницу свою без всякой на то причины – когда в торопливости своей возомнил, будто я это Она, а Она это я, и вправе я творить с ней всё что ни пожелаю, и совершил я то, что совершил – поднялась Она и покинула меня. Ибо не пришли ещё те дни, когда не станет различий между мужчиной и женщиной.
И когда покинула Она меня, вернулась Она в дом Отца своего, и дом тот заперт передо мной, и в стенах того дома – чьи голоса подобны голосу виноградных лоз – не найду я входа.
И шкура небес покрылась морщинами, как было всегда, и как будет вовеки.