Любовь на плоскости и в пространстве

Возлюби ближнего согласно энцефалограмме

В последнем номере журнала Neuroimage опубликована малоприметная статья с длинным и занудным названием: «Нейронные корреляты нарушений эмпатии и социального познания при пограничных расстройствах личности». Под таким усыляюще-скучным заголовком скрывается еще один эпизод в интригующей, почти детективной истории поиска «биологических механизмов человечности».

Нынешний этап этого поиска был открыт четыре года назад, после публикации в журнале Nature Neuroscience краткого сообщения об очередных результатах исследований группы Скотта Хюттеля (Scott Huettel) из университета Дьюк в Сев. Каролине. Краткое-то оно краткое, но в считанные дни, прошедшие с появления статьи в Интернете, успела подняться целая волна откликов — восторженных, задумчивых, скептических, и даже откровенно перевирающих результаты статьи. Если в двух словах, то группе Хюттеля удалось найти зону в человеческом мозге, ответственную за любовь к ближнему.

Нет, имеются в виду не «сексуальные центры» (как раз в них нет ничего специфически «человеческого», не свойственного другим животным). Речь идет о зоне, ответственной за то, что чаще принято называть словом «альтруизм» (или почти запрещенным к научному употреблению термином «совесть») — все то, что побуждает человека совершать поступки, лично ему непосредственно не выгодные и даже опасные, но приносящие пользу другим людям. Понятно, что «интенсивность» таких поступков будет разной, в зависимости от «условий эксперимента» — никто не станет ожидать одинакового уровня самопопожертвования по отношению к собственному ребенку, к соседскому (но из того же племени), и к «тунгусу дикому».

Но есть ли у всех разнообразных проявлений альтруизма биологические основы, заложенные в самой природе человека — или это просто проявление «разумного эгоизма»,  или результат навязанных общественных норм?

Еще несколько лет назад группа Ж. Дессети (Jean Decety) из Вашингтонского ун-та в Сиэтле в поисках ответа на этот вопрос поставила эксперимент, сравнивающий мозговую активность двух людей: один испытывает боль, а другой за ним наблюдает. Выяснилось, что у «наблюдателя» активизируются те же зоны мозга, что и у «непосредственного страдальца». Как если бы тело другого человека было для меня продолжением моего тела, и его боль я ощущал бы как свою. (Сразу вспоминается история про р. Арье Левина, благословенна память праведника, пришедшего как-то врачу и сказавшего: «У нас с моей женой болит ее нога»). Кажется, чего уж больше! Вот она, природная основа любви к ближнему!

Но не все так просто. Как раз на эту тему у Станислава Лема был леденящий душу рассказ, в котором роботы-вундеркинды решили посрамить Всевышнего, и создать человечество, более счастливое и праведное, чем существующее ныне. В одном из экспериментов они создали Вселенную на основе «эффекта Дессети» — все люди там воспринимали страдания ближнего, как свои. На беду, у одной старушки разболелся зуб. Все население планеты так страдало, что вскоре забило старушку камнями — пусть не мучается и других не мучает. Короче — ощущение чужой боли еще не делает человека «человечным».

На самом деле, подобные возражения — что «эффект Дессети» еще не настоящий альтруизм, а просто автоматическая проекция своей личности на тело другого — не я первый придумал. Такие скептические реплики начали звучать сразу после публикации статьи Дессети в Neuroimage в феврале 2005. Чего-то в этой модели не хватало. Может быть, интереса к личности ближнего? В конце концов, «возлюби ближнего как самого себя», а не «возлюби ногу ближнего, как проекцию своей ноги»!

Затем группой Хюттеля был сделан еще один шаг. На этот раз была найдена особая зона, активизирующаяся при наблюдении за действиями ближнего. Например, когда я сам играю в компьютерную игру, эта зона (pSTC, верхне-задняя часть височной доли коры правого полушария мозга) молчит. Но вот когда я наблюдаю за игрой соседа (никак не влияющей на мой выигрыш!), мой pSTC начинает усиленно работать.

В принципе, об особой роли pSTC было уже известно. Считается что pSTC активизируется, когда мы наблюдаем за целенаправленным движением предметов. Например, pSTC «выключен», когда перед нами по экрану бесцельно плавают круги и квадраты, но «включается», если один из квадратов начинает настойчиво преследовать круги, и заглатывать их один за другим. В последних работах Ребекки Сакс (Rebecca Saxe) изучается еще одна, более «абстрактная» роль задней оконечности правой височной доли — анализ и понимание мыслей и намерений другого человека.

Так вот, возвращаясь к альтруизму. Способность активизировать свой pSTC, наблюдая за «чужой игрой», оказалась напрямую связанной со склонностью человека к «волонтерской активности» (типа кровь сдавать, старушек через дорогу переводить). Похоже на то, что «бескорыстное внимание» к действиям других людей, «желание понять» (эмпатия), являются биологической основой для «любви к ближнему». И в идеале, как в хасидской притче про пьяного русского мужика: «Кабы ты меня и вправду любил, ты знал бы, чего я сейчас хочу!». Впрочем, сразу нашлись скептики, которые поспешили опровергнуть и такое заключение. Так или иначе, связь между pSTC, эмпатией и альтруизмом стала темой для целого ряда исследований.

И вот теперь группа ученых из Института Макс Планка в Берлине опубликовала клинические результаты, подтверждающие наличие особых механизмов в pSTC, позволяющих нам «вести себя по-человечески». Нарушение этих механизмов ведет к тяжелым деформациям личности — к потере возможности сопереживать ближнему, понимать его и испытывать к нему истинную любовь. Ту самую любовь, которая, по словам Мишны, «ни от чего не зависит».

Возможно, что именно pSTC окажется одной из самых перспективных для исследования областей мозга на следующем этапе поиска «биологических механизмов человечности». Скажем, для тех исследователей, которые вслед за группой Гильома Дюма (Guillaume Dumas), попробуют измерять меж-мозговую синхронизацию нейронной активности, в расчете найти основу «коллективного сознания», описанного Давидом (Эмилем) Дюркгеймом еще 100 лет назад…

Подстрочное примечание к старому спору

Почему все эти краткие сообщения о не слишком зрелищных нейрофизиологических экспериментах (всего 2-3 странички в очередном узкоспециальном журнале; ну подумаешь, еще кусочек мозга исследовали!) вызывают такой большой интерес? Возможно, истинные причины повышенного внимания к поискам «биологических основ альтруизма» лучше всего проступают в захватывающе-интересном научном споре, который вели когда-то два выдающихся биолога XX века — Владимир Эфроимсон и Александр Любищев.

В. П. Эфроимсон (1908-1989), Дон Кихот российской науки, стал для нескольких поколений символом порядочности, достоинства и стойкости. За свою жизнь он был несколько раз выгнан с работы (первый раз — в 1929 г. из Московского ун-та, последний — в 1975 из института Психиатрии). Каждый раз результаты его исследований уничтожались, и научную карьеру приходилось начинать «с чистого листа». Трижды арестован, 10 лет провел в лагерях, тюрьмах и ссылке, еще 4 — на фронте, а в промежутках — заложил основы популяционной, радиационной и медицинской генетики, биологии развития, генетики гениальности… «В этом обществе придурков он сохранял абсолютное нравственное и психологическое здоровье. С колоссальной энергией этот большой ребенок боролся за возрождение генетики, загубленной лысенковщиной. Казалось, что он не понимал, в каком обществе живет, и уж точно не принимал придурочных правил игры. Он наивно верил в то, что все беды происходят от незнания. Надо только объяснить, раскрыть людям глаза, просветить их, и все станет на место».

В 60-ые годы он написал сенсационную монографию «Генетика этики и эстетики».

Целью Эфроимсона было доказать, что не только животное начало (эгоизм, жажда власти и наслаждения, тяга к насилию, инстинкт самосохранения) уходит корнями в человеческий генофонд. Такие понятия, как «совесть», «любовь к ближнему», «порядочность» — не просто плод социального воспитания, а заложены в биологической природе человека, сформированны естественным групповым отбором, направленным на выживание рода человеческого. И даже тоталитарные режимы, держащиеся на насилии, бесчеловечных идеологиях и потакании низменным инстинктам, вынуждены считаться с «врожденной нравственностью» людей. По Эфроимсону, насильственные идеологии получают распространение прежде всего потому, что «подают себя в обманной облатке справедливости, а жестокие средства оправдывают величием целей».

Оппонентом же Эфроимсона стал А.А. Любищев (1890-1972), не менее удивительный человек, гениальный биолог-теоретик и историк, и один из самых глубоких мыслителей XX века. Д. Гранин, его биограф, пишет: «Его мысль покоряет не столько смелостью, сколько внутренней свободой, нравственным достоинством и прежде всего своеобразной точкой зрения». Любищев увидел в работе Эфроимсона попытку «спасти честь» материалистического подхода к науке. Хотя Эфроимсон и понимал, в какой тупик зашли наиболее последовательные в своем материализме направления в науке о человеке — «социал-дарвинизм» (человек — высокоразвитая обезьяна) и «марксистская социология» (человек — продукт классового общества), но ему (Эфроимсону) было очень важно найти чисто научное обоснование человеческой порядочности, самопожертвования, любви — например, доказав их эволюционную выгоду.

Любищеву такой подход казался самообманом и анахронизмом, «последней надеждой» материалистического мировоззрения, уходящего в прошлое. Человеческая нравственность, по Любищеву, не готовый плод эволюции, а результат ежедневного человеческого подвига. Он пишет: «»Порядочные люди» — это средние люди, те, умственный и моральный уровень которых соответствует идеологическому уровню коллектива, а истинно моральными могут быть названы лишь те, кто самостоятельно работает над повышением этого уровня. Их всегда не так много, но все-таки пока было достаточно, чтобы обеспечить моральный прогресс человечества… К сожалению, большинство людей придерживается так называемой готтентотской морали: поражение — несчастье, победа (незвисимо в какой войне) — счастье, благо. Великая идея Канта: «Даже победоносная война есть единое национальное бедствие» далеко ещё не проникла в сознание человечества, но есть надежда, что проникнет…»

Квадратура круга

На секунду может показаться, что спор Эфроимсона с Любищевым — это диалог наивного оптимиста (Эфроимсон) и трагического идивидуалиста (Любищев). Но на самом деле все гораздо глубже и интереснее. По сути давая одинаковый (отрицательный) ответ на вечный вопрос «Является ли человек ТОЛЬКО высокоразвитым животным — эгоистичным, хищным, жестоким и безнравственным?», они спорят о вещах гораздо более сложных — о взаимоотношении между «природным» и «человеческим».

Можно ли по результатам исследований, подобных проведенных Хюккелем или Сакс, «вывести» любовь к ближнему из одних только биологических или социологических основ?

Вопрос, конечно, не новый. Интересно, что в еврейской традиции обсуждение этого вопроса иногда принято вести в терминах «круглого и квадратного» («игуль ва-йошер«).

Каждая из этих фигур символизирует особую, цельную и самодостаточную реальность.

Круг — это мир, существующий на основе законов Природы. В нем нет «нравственных ориентиров», нет добра и зла, истины и лжи, а есть только бесконечная «пищевая цепь» — все подчинено бесконечному круговороту порождения, поедания, разложения, самовоспроизведения, естественного эволюционного отбора. Вообще-то, в громадном арсенале явлений природы можно найти дажe то, что на первый взгляд будет выглядеть «почти по человечески» — скажем, вроде даже у мышей есть какой-то отдел мозга, отвечающий за сострадание. Но каждый раз попытка увидеть в Природе «моральные основания» оборачивается горьким разочарованием — система «зеркальных нейронов» (mirror neurons) не более гуманна и моральна, чем система стрекательных клеток у гидры, или чем система атмосферных вихрей.  Если задуматься, Природа поражает воображение прежде всего своей безразличной жестокостью… Как у Заболоцкого:

Жук ел траву, жука клевала птица,
Хорёк пил мозг из птичьей головы,
И страхом перекошенные лица
Ночных существ смотрели из травы
Природы вековечная давильня
Соединяла смерть и бытиё
В один клубок, но мысль была бессильна
Соединить два таинства её.

«Кругу» Природы противостоит «квадрат» Закона — система с четкими и незыблемыми («квадратными») понятиями о том, где конец и где — начало, что хорошо и что — плохо. В ней все связано в систему однозначных моральных оценок, восходящих к единой цели существования.

По отношению к человеку, круг, лишенный «квадратности» — кошмарный мир, сошедший с картин Брейгеля и Босха: «Большие рыбы пожирают малых», инфернальный «Сад земных наслаждений».

Но и квадрат, лишенный «круглости» — не менее бесчеловечен. Это мир креационизма, тоталитарных идеологий, скрупулёзной Буквы Закона, умерщвления плоти (своей и чужой) ради Великой Цели, мир человеков-винтиков, мир многотысячных факельных шествий и Вавилонской Башни.

Здесь впору вспомнить уже не Заболоцкого, а Багрицкого:

А век поджидает на мостовой,
Сосредоточен, как часовой.
Иди — и не бойся с ним рядом встать.
Твое одиночество веку под стать.
Оглянешься — а вокруг враги;
Руки протянешь — и нет друзей;
Но если он скажет: «Солги»,- солги.
Но если он скажет: «Убей»,- убей.

ועתה, הרגו כל זכר בטף
וכל אישה, יודעת איש למשכב זכר — הרוגו
וכול הטף בנשים, אשר לא ידעו משכב זכר,
החיו לכם.

В мире Круга говорить о нравственных ориентирах, этических критериях, моральном поведении — то есть обо всём, что должно было бы отличать человека от прочих «продуктов эволюции»! — просто бессмыслено, даже безграмотно.

Но и в мире Квадрата, где всё подчинено внедрению и поддержанию «правильных» принципов (естественно, тех принципов, которых Создатели Мира в данный момент считают правильными) — в таком мире для человеческой морали тоже не остается места. «Если мы о добре, о благе будем рассуждать в терминах награды или выгодности быть благими…, т. е. если мы пользуемся возможностью вносить какие-то объяснительные термины в феномен понимания морали, мы будем вне этого феномена, вне морали» (Мераб Мамардашвили, Кантианские вариации).

Так остается ли на самом дeле место для человека? Как вырваться человеку из западни, где с одной стороны бессмысленная круговерть Естества, а с другой — противоестественная прямолинейность Иерархии Высших Смыслов?

Один из ответов, предлагаемых еврейской традицией, заключается в том, что поиск (творение?) человека осуществляется как бы в зазоре между кругом и квадратом. Стать человеком можно лишь увидев гармонию между кругом и квадратом, сумев их примирить и соразмерить.

Но недаром эта задача — поиск «квадратуры круга» — в геометрии оказывается неразрешимой подручными средствами, не выходящими за пределы плоскости. И недаром число, связывающее размеры круга и квадрата, зовется иррациональным…

Может быть, этот поиск «человеческой квадратуры круга» — самая интересная и самая безнадежная задача, стоящая перед нами. Ученые и дальше будут выяснять все новые и новые детали заготовленного для нас эволюцией «инструментария личности», позволяющего нам понимать и любить других людей, стремиться к соответствию с «нравственным законом внутри нас» — но не смогут выстроить стройной «физиологии нравственности» или «анатомии любви к ближнему». И каждому человеку придется, как и сегодня, каждый день заново пытаться совершить нечто иррациональное — использовать свою биологическую природу, чтобы рождать в себе человека.

Цитата, которую не хотелось обрывать

… Примерно в те же годы, что и Любищев с Эфроимсоном, свой научный поиск «человеческой квадратуры круга» осуществлял еще один «знаковый» ученый XX века — Питирим Александрович Сорокин (1889-1968) , создатель кафедры социологии в Гарвардском ун-те, и основатель Центра изучения творческого альтруизма в Бостоне. Сорокина интересовала прежде всего не генетика, а рождение и гибель цивилизаций, смена культурных норм и правящих элит. Он, как и Любищев, приходит к выводу, что альтруизм и ответственность не заложены в человеке изначачально, хотя для них заданы все предпосылки.

Будущее не определено. Последнее слово — остаться ли «обезьяной с термоядерной дубиной» или стать человеком — остается за самим человеком.

Заканчивая свое четырехтомное исследование «Социальная и культурная динамика», Сорокин пишет (в главе «Кризис нашего времени»):

«Самая насущная потребность нашего времени — это человек, способный контролировать себя и свои желания, с сочувствием относящийся к своим ближним, понимающий и ищущий вечные ценности культуры и общества, глубоко осознающий свою личную ответственность в этом мире…

Современная культура достигла своих высот потому, что человек был низведен ею до уровня простого рефлекторного механизма, примитивного существа, мотивируемого сексом, полумеханического-полуфизиологического организма, лишенного малейшей Божественной искры, какой бы то ни было абсолютной ценности, всего возвышенного и святого. Такое уничижение становится все более опасным для самого человека. Отсюда — настоятельная необходимость перехода от покорения человеком природы и контроля над ней — к контролю человека над самим собой.

Этот контроль невозможен без системы абсолютных, универсальных или непреходящих ценностей, а такие ценности несовместимы с материалистической ментальностью и культурой, которые по своей природе относительны, утилитарны, гедонистичны и всего лишь целесообразны»…

Очень не хочется обрывать эту цитату.

Но что-то внутри мешает полностью проникнуться искренним пафосом Питирима Сорокина, его верой в спасительную роль «абсолютных, универсальных или непреходящих ценностей». Что-то в этих «абсолютных ценностях» напоминает нашего старого недоброго знакомого — тоталитарный Квадрат.

И вообще — а существует ли разница между системой «абсолютных, универсальных или непреходящих ценностей» — и системой «материалистических» ценностей, которые «утилитарны, гедонистичны и всего лишь целесообразны»? Вот недавние работы в области все той же нейрофизиологии, проведенные в оксфордском Центре Практической Этики, доказывают, что разница эта абсолютно иллюзорна — по крайней мере, на уровне работы нашего мозга. Биологические механизмы, которые отвечают за наши оценки, основанные на «деонтологических»  ценностях (т.е., на ценностях, связанных с чувством долга, с непреходящими идеалами и прочим) — совершенно те же самые, что и в случае действий, основанных на ценностях «утилитарных». На каком-то уровне может оказаться, что само деление ценностей на «непреходящие» и «материалистические» — это еще один самообман, лишь скрывающий от нас горькую истину: нет никакого зазора между Кругом Естества и Квадратом Закона. Вся эта социальная и культурная динамика, о которой пишет Питирим Сорокин — это просто бесконечное циклическое метание в схлопывающемся пространстве между «идейным» и «утилитарным». И места для человека, для внутренней свободы, для морального выбора, для «беспричинной любви» к ближнему —  просто не остается.

Или все-таки проблема в том, что искать это Место Для Человека нужно в каком-то другом измерении, вырвавшись из плоскости «физиологических» кругов и «культурологических» квадратов?..

Новая этика в прифронтовом Тель-Авиве

В неоконченном споре про природу «человеческой квадратуры круга» звучит еще один голос — может быть, чуть более приглушенный, чем остальные. А может быть, просто раньше времени поднявший нетронутые пласты смысла — и поэтому звучащий иногда чересчур тривиально, иногда невнятно, а иногда даже шокирующее. Но самое главное — он не просто противопоставляет  «круги и квадраты», и не ограничивается постулированием их гармонии (реальной, мнимой или желательной). Он предлагает практический путь к достижению такой гармонии — путь достаточно парадоксальный и опасный.

Принадлежит этот голос Эриху Нойманну (1905-1960), блестящему и тонкому психологу, самому яркому, самому независимому (и, похоже, самому любимому) среди учеников К.Г. Юнга. Юнг основал особое направление в глубинной психологии — анализ «объективной психической реальности» (die objektive Psyche). Нойманн открыл новые, неожиданные горизонты для этого направления, принёс в него свою непревзойденную интуицию историка культуры, душевную тонкость истинного художника, отточенный аналитический интеллект. И ещё — какую-то «не модную» в психоаналитических кругах порядочность и деликатность…

В самый расцвет своей карьеры, в 1934 году, Нойманн с женой уезжает в подмандатную Палестину, и становится, среди всего прочего, создателем Израильской Ассоциации Аналитической Психологии. А кроме этого — автором уникальных по глубине исследований в области психологии творчества, возникновения и развития человеческого сознания, глубинной психологии детства. К концу жизни Юнга всем было понятно, что именно Нойманн станет естественным преемником Юнга. Точнее, что вслед за уже традиционными школами глубинной психологии — «венской» (Фрейд) и «цюрихской» (Юнг) — со временем должна возникнуть следующая, «тель-авивская» школа Нойманна. Но так сложилось, что Эрих Нойманн умер, не дожив до 56 лет, после короткой и неожиданной болезни. Его учитель, Карл Юнг, пережил своего ученика на полгода…

Отношения Нойманна с Юнгом, каким-то невообразимым образом сочетающие безграничное взаимопонимание и предельную честность (надо напомнить, что сотрудничество между Юнгом и Нойманном пришлось и на те страшные годы, когда Юнг был одержим нацистским мракобесием и антисемитизмом!) — это тема для отдельного изучения.

Но сейчас нам нужно вернуться в май 1948 года. Только что закончилось действие британского мандата на Палестину, и началась Война за Независимость, названная так по недомыслию или по злому умыслу (строго говоря, «войной за Независимость» следовало бы назвать совсем другие, предшествовавшие, события, когда кучка фанатиков и романтиков из Лехи и Эцеля боролись с английской оккупацией — к вящему неудовольствию руководства Ишува). Зачитанная Бен-Гурионом Декларация Независимости, напыщенная, безграмотная и наполненная неистребимым местечковым духом, пробудила невиданный духовный подъем среди евреев — и не только евреев! — во всем мире.  Недавние узники концлагерей (Эритрея, Караганда, Освенцим…), еще не до конца осознав смысл только-только отполыхавшей Катастрофы, в спешке проходили курсы молодого бойца — пытаясь предотвратить Катастрофу следующую. Они ещё не знали, что вскоре результаты их собственных действий получат название «Катастрофа» (накба). И висел в воздухе призрак ещё одной катастрофы — третьей мировой войны (об этом Нойманн сам упомянет в своем предисловии).

Разбитые и рассыпанные по земле, привычные категории логики и этики — причины/следствия, добро/зло, свои/чужие, порядочность/подлость, добродетель/порок, мудрость/глупость, величие/пошлость, Избавление/Катастрофа — никак не хотели упорядочиваться заново. Величественное строение мироздания стало подозрительно напоминать разъезжающуюся по швам декорацию, и сквозь эти предательские разрывы зияло нечто неведанное. Мессианский свет нового зарождающегося Эона? Или абсолютная тьма безжизненного ледяного Космоса? Или ужасающее зарево Последнего Пожара? Или нечто совсем не выразимое в словах, повергающее в трепет и ускользающее от понимания?

И вот на краю одного из таких разъезжающихся швов, в своей квартире посреди Тель-Авива, внезапно ставшего прифронтовым городом, Нойманн пишет книгу с почти эпатирующим заголовком «Глубинная Психология и Новая Этика».

Уже само название книги вызывает у первых её читателей недоумение, неловкость и даже протест. Название подразумевает, что привычные нравственные нормы добра и зла, по которым так истосковался любой нормальный человек после крематориев, Гулага, Хиросимы — это всего лишь «старая» этика, отжившая свое и неотложно требующая замены на нечто новое. Замены на что? Термин «новая этика» свучит до омерзения похоже на всякие «новые гуманизмы» с немецким, русским, итальянским, румынским и прочими режущими ухо акцентами. Особенно если дело происходит в 1948 году…

Но можно попробовать сделать усилие, и прорваться сквозь некомфортно звучащие термины. Чем же на самом деле не устраивает Нойманна старая этика? И что он хочет предложить вместо нее? И при чем тут «глубинная психология»? Тут не обойтись без длинной цитаты:

«В настоящее время западный человек знает о своей биологической, исторической, социологической и психологической детерминированности. Он сознает свою зависимость от своего тела, политических и экономических реальностей и поэтому испытывает неуверенность в своих идеологических и интеллектуальных подходах. Действительно, западный человек как индивид, находящийся во власти эго, не всегда и не в полной мере сознает эту зависимость (что и составляет реальную опасность для психологической ситуации). И тем не менее вся атмосфера жизни западного человека проникнута этим чувством, составляющим основу его экзистенциальной неуверенности. Тирания коллектива и ощущение тотальной детерминированности личностной структуры подтачивают психологическую опору индивида. Массовая психология, отвергая в принципе значение отдельной личности, лишает эго последней опоры и чувства уверенности в себе…

Можно определить два типа реакций (на такую коллективную дезориентацию современного человека), которые по странной прихоти психики нередко совместно возникают в одном и том же индивиде.

Первая реакция на распад старой системы ценностей носит нигилистически-негативистский характер. Она характеризуется различными способами подавления чувства собственного достоинства в человеке. Идеал белокурой бестии, принцип «сознание приносит несчастье»* и идеология «крови и почвы» (земли) суть варианты этой губительной реакции. Общим для них является «знание», что система ценностей сознания фальшива, отсюда враждебное отношение к сознанию. Если система ценностей сознания есть иллюзия, значит возрождение через сознание невозможно и поэтому необходимо отказаться от попыток достижения такого возрождения. Такая позиция приводит к идентификации эго с коллективными антиценностями. которая противопоставляется характерной для старой этики идентификации эго с коллективными ценностями. Такая реакция отражает радикальное стремление к материализму, которое является одним из признаков прорыва темной стороны в западный мир…

Другую реакцию можно охарактеризовать как плеромный мистицизм. Она представляет собой взгляд на мир, который в наше время привлек внимание многих исследователей. Эта реакция предполагает пренебрежительное отношение к реальности в ее существующей данности. Она «плерома», потому что плерома, полнота божественной природы, существовавшая до сотворения мира, когда бог еще не вошел в этот мир, рассматривается как «истинное» состояние мира. Она мистична, потому что связь или соотнесенность с плеромой может быть достигнута только мистическим или иллюзорным путем.

Две реакции ухода от решения теневой проблемы — коллективистская и индивидуалистически-плеромно-мистическая — отражают крайние стремления к идентификации с одним членом пары противоположностей, создающих конфликтную ситуацию между народной массой и элитой. В коллективизме жертвами становятся сознание эго и мир ценностей. При плеромно-мистическом подходе в жертву приносятся тень и массовая личность. Ни одна из упомянутых форм реагирования не может устранить реальность проблемы Тени, которую должен решить современный человек». Конец цитаты.

Visita Interiora Terrae

Итак, проблема вроде бы поставлена — «теневой человек». Тень. Злое начало. Характерно, что уже постановка проблемы выводит нас из привычной этической плоскости «природное против нормативного», «утилитарное против высокоидейного». А предлагаемый Нойманном путь к решению оказывается ещё менее плоским:

«Смертельная опасность, которой подвергается современный человек, состоит в том, что под влиянием массовых событий он может подвергнуться повторной коллективизации, превратиться в игрушку в руках сил бессознательного и в конечном счете погибнуть в процессе распада своего сознания. Борьба с этой опасностью — развитие, направленное на достижение целостности — предполагает установление конструктивных отношений между темной, инстинктивной стороной человеческой природы и светлой стороной, представленной сознательной психикой. Нужна новая форма гуманизма, которая позволит человеку доброжелательно относиться к самому себе и воспринимать свою теневую сторону как необходимый элемент своей творческой энергии. Тень не олицетворяет некую переходную стадию или «не что иное, как» инстинктивную сторону, которая рассматривается лишь как почва, в которой помешаются корни жизни… И только тогда, когда человек научится воспринимать себя как создание Творца, сотворившего свет и тьму, добро и зло, он осознает свою Самость как парадоксальную всеобщность, в которой противоположности соединены так, как они соединены в божестве. Только тогда, когда творческая взаимосвязь света и тени получит признание и будет переживаться как основа мира сего, для человека действительно станет возможна жизнь в этом мире. И тогда единство творения и человеческого существования не разрушится под воздействием катастрофического раскола, который ставит под угрозу будущее человечества».

По Нойманну получается, что основной принцип  «старой этики» — постоянное расщепление мира на «добро» и «зло», постоянное их противопоставление, непримиримая (и безнадежная) борьба со злом, выстраивание прямолинейных моральных императивов — превратился из средства освобождения («творения») Человека в средство его закабаления и «расчеловечивания»! Внешние по отношению к человеку Законы Добра и Зла стали такой же ловушкой для его свободы и творчества, как и безразличная, всепожирающая, чуждая любым моральным законам Природа. Борьба со злом, сулящая Свободу и Искупление, превратилась в пустую игру, навязанную человеку двумя его сговорившимися тюремщиками — Естеством и Законом, Кругом и Квадратом. Результатом такой борьбы со злом стало лишь то, что какие-то из аспектов человеческой личности оказались «отчужденными», загнанными в глубь личного и национального Бессознательного и угрожающими внезпно вырваться оттуда. И теперь, для того, чтобы стать человеком, уже не достачно продолжать играть по чужим правилам в борьбу со злом — то есть уже недостачно «старой этики». Задачей новой этики становится поиск целостности внутри самого Человека.

«Выполнение требования новой этики предполагает, что индивид должен терпеливо и досконально проанализировать ту часть зла, которая «выпала» на его долю в соответствии с его конституцией и личной судьбой. При этом индивид должен пережить ту часть отрицательной стороны своей психики, которая определяется его индивидуальными особенностями. Одна из важнейших задач глубинной психологии заключается в том, чтобы помочь индивиду приобрести способность жить в этом мире, приобретя мужество не желать стать хуже или лучше, чем он есть в действительности. Мужество, необходимое для личностной оценки ценностей, в которой декларируется независимость от коллективных ценностей в вопросах добра и зла, составляет одно из самых трудных требований, предъявляемых к индивиду новой этикой.

От нас требуется «независимая и ответственная проработка» нашего зла. Но отсюда следует, что осознание должно рассматриваться как моральное обязательство. Этический долг сознательности предполагает, что сознание призвано выполнять роль органа формирования и регулирования отношений со всем психическим, то есть отношений между содержаниями бессознательного и сознательной психикой. Выполнение этой задачи не зависит от характера содержания, привносимого в отношения с сознанием, и от того, каким это содержание является с точки зрения старой этики — хорошим или плохим… Новая этика ставит своей целью достижение целостности, полноты личности. В этой целостности противоположность между двумя системами (сознательной психикой и бессознательным) не превращается в расщепленность.

… Расширение границ личности осуществляется, во-первых, посредством ассимиляции и осознания зародышевых, неосознанных содержаний, которые направляют развитие сознательной психики в новое русло и, во-вторых, посредством объединения и трансформации «негативных» неосознанных содержаний, то есть содержаний, враждебных по отношению к эго и сознательной психике. Непосредственное отношение к этому процессу трансформации имеет толкование заповеди (Мишна Брахот 9:5): «возлюби Бога своего всем своим сердцем — возлюби Бога своего всем своим существом, своим добрым началом и своим злым началом«».

Собственно, Нойманн вовсе не собирается развенчивать старую этику и сбрасывать её с корабля Истории. Наоборот — в «Новой этике» (и ещё больше — в своей наиболее известной работе, «Происхождение и развитие Сознания») Нойманн внимательно прослеживает многие необходимые этапы становления этики на пути психологического (и историко-культурного) творения Человека из «биологической особи». Даже сегодня, по Нойманну, необходимость старой этики неоспорима: «Те, кто используют примирение со злом в качестве средства облегчения жизни для себя, относятся к примитивному типу людей, которым необходимо освоить ценности старой этики…  В чем они действительно нуждаются, так это в развитии способности к подавлению и жертвенности, дисциплине и аскетизму, поскольку без этой способности они никогда не достигнут стабильности эго, в которой в первую очередь нуждается цивилизованный человек. Здесь мы вновь находим иерархический принцип новой этики, который исключает возможность кодификации новой этики и использования ее в качестве основы для формулирования общего закона «невзирая на лица»». Старая этика, построенная на неразрешимом антагонизме добра и зла, всё ещё необходима, но ей одной уже не под силу решить ключевые этические проблемы современного человека.

Вилка, бульон и три великие загадки

По сути, в работе Нойманна можно увидеть попытку раскрыть новую, неожиданную и пугающую размерность — размерность высот и пропастей душевного мира. Это открывающееся нам измерение не сводимо ни к миру физической реальности (круги Естества), ни к миру моральных императивов (прямолинейность Закона) — т.е., оно не является просто следствием наших физиологических процессов (как бы сложны они ни были), и не является просто «психологизацией» навязаных нам социальных или религиозных норм.

Наверно в этом месте нужно остановиться и отдышаться. Предлагаемая Нойманном картина мира настолько далека от обыденной, что можно с непривычки вообще не обратить на неё внимания. Сложность тут ещё и в том, что говоря о внутреннем (душевном) измерении человека, нам неизбежно приходится смешивать два разные понятия — душу как воплощение моей личности (die Seele, anima, נשמה, פנים), и «мир Души» как особое пространство существования (psyche, פנימיות). Моя душа (פנים) — это в каком-то смысле и есть я, или по крайней мере какая-то часть меня, может быть когда-то потеренная мной, или не до конца раскрывшаяся. В ходе всей своей жизни я участвую в творении этой души — то есть, самого себя. Если повезет, конечно…

Но мой мир Души (פנימיות) — это нечто гораздо большее. Это действительно особый, самостоятельный и независимый мир, такой же бесконечный по отношению ко мне, как и мир физической реальности. И — что уже звучит совсем нелепо — мой мир Души не в меньшей степени, чем физический мир, заселен независимыми, внешними по отношению ко мне силами. Ингогда — гораздо более древними и величественными, чем я только могу себе представить. А иногда — омерзительными. Но так же, как физическая реальность и как реальность Императивов, реальность мира Души не является результатом нашего волевого решения. Не мы породили её, скорее уж все эти три независимые реальности — реальность мира Естества, реальность мира Закона и реальность мира Души — сплетаясь между собой, порождают нас.

Чтобы лучше почувствовать отношения между реальностями этих трёх миров, стоит привести две иллюстрации из научно-популярной литературы по физике.

Первая из них принадлежит сэру Роджеру Пенроузу (род. 1931), самому «нонконформистскому», оригинальному и спорному из ныне живущих корифеев математической физики. В одной из своих книг, с характерным «пенроузовским» заголовком «Путь к реальности, или Законы, управляющие Вселенной. Полный Путеводитель» (The Road to Reality: A Complete Guide to the Laws of the Universe), он описывает не один (физический) мир реальной Вселенной — что было бы естественно для физика! — а целых три.

По Пенроузу, кроме физической реальности существования есть еще и особая «ментальная реальность» (наше сознательное восприятие, не тождественное физическому миру), и вдобавок ещё и реальность абстрактных математических законов, в том числе тех, которые до сих пор не познаны (Пенроуз называет эту реальность «платоновской» , или «идеальной») . Парадоксальность такой тройственной картины, помимо самого факта существования дополняющих друг друга реальностей — в оскорбительно нелогичном характере связей между ними.

Физический мир описывается математическими законами (т.е., объектами «платоновского» мира) с феноменальной точностью, и видимо с предельной полнотой. Но лишь малая часть мира математики имеет отношение к физической реальности. Подавляющее большинство исследований в современной чистой математике не связано сколь нибудь очевидным образом ни с физикой, ни с любой другой прикладной наукой.

Ментальный мир возникает в определенных структурах нашего мозга, которые полностью являются объектами физического мира, и безоговорочно подчиняются его нормам. Но существует множство физических объектов и помимо тех, которые складываются в структуры нашего мозга, и даже в наши тела в целом. Небесные тела, песок Сахары или даже окружающие нас предметы мебели, безусловно являясь частью физического мира, никак не являются  «носителями» нашего сознания.

Математические «платоновские» идеи, как было сказано, существуют ещё до того, как человеское сознание догадывается о них. Однако похоже, что любые математические теории в принципе постижимы разумом. И даже если это не так, и возможны какие-то математические утверждения, даже потенциально не постижимые человеческим разумом, то и тогда удивительная способность человека оценивать истинность математического утверждения указывает на то, что платоновкий мир как бы  «контролируется» нашим сознанием. Но ведь сознание (ментальный мир) способно содержать и порождать ещё много такого, что не является математическими идеями!

Получается, что каждый последующий мир целиком (или, что менее правдоподобно, почти целиком), содержится в малой части мира предыдущего. И так по кругу.

Пенроуз называет постижение сущности этих трех порождающих процессов — из  «платоновского» мира в физический, из физического в ментальный, из ментального в  «платоновский» ­- тремя великими загадками мироздания. Можно разделять пафос Пенроуза по этому поводу, или, что как-то больше принято, иронизировать по этому поводу. Интересно друое — отношения между тремя мирами, описанными Пенроузом, чем-то напоминают отношения между мирами Естества, Закона и Души. Может быть с той лишь разницей, что здесь было бы точнее говорить не о порождении каждого мира из малой части предыдущего, а о возможности увидеть гармонию между каждой из пар миров (и одновременно — принципиальную неполноту этой пары) лишь глядя на них из иного мира.

И здесь можно воспользовать еще одной физическо-математической притчей. Впрочем говорят, что автор притчи, подписывавшийся A. Square (так сказать, «А» в квадрате. А может просто «один из квадратов»), изначально расчитывал написать анти-религиозную сатиру. Полным названием притчи было «Плоская земля. Романтическая повесть во многих измерениях» (Flatland: A Romance of Many Dimensions), а полным именем автора — Эдвин Аббот Аббот (1838 — 1926). Описывался в этой притче занятный мир — мир, в котором число измерений персонажа было мерой его социального статуса. Женщины занимали в нём нижнюю ступень социальной лестницы, и были одномерны. Большинство мужчин (и в том числе сам рассказчик — как уже было сказано, Квадрат) были двумерны. И лишь Первосвященник был трёхмерной сферой, и поэтому был всесилен и всеведущ по отношению к простым смертным меньшей размерности.

Сюжет этой притчи давно забыт, антиклериакльный пафос её как-то поистёрся, но сама идея — описать взгляд на трёхмерный предмет из двухмерного мира и обратно —  оказалась на удивление плодотворной. Эйнштейн воспользовался ей в в Über die Spezielle und die Allgemeinen Relativitätstheorie, Gemein(un)verständlich (1916), пытаясь объяснить широкой публике только что сформированную теорию относительности, гравитационное искривление пространства,  метрику Минковского и прочие неочевидные вещи. Независимо от Эйнштейна, модель «Плоской земли» вдохновляла Петра Успенского, Герберта Маркузе, Руди Рукера и Терри Пратчета.

Проще всего понять силу аналогии из «Плоской земли», если воспользоваться образом вилки, протыкающей поверхность супа. Для суповых жиринок, плавающих исключительно на этой поверхности, такой процесс будет представляться как появление четырех «дырок» на поверхности их мира. Вначале эти возникшие из ниоткуда дырки никак друг с другом не связаны, затем почему-то сливаются в одну, затем снова разделяются, и вдруг растворяются в одной громадной дыре, которая тоже вскоре исчезает (это вилка подцепила куриную ножку, и вытащила её из бульона). Эта последовательность событий должна восприниматься жителями плоской поверхности бульона как набор бессмысленых случайных совпадений. Или наоборот, как проявление мистических непостижимых связей бытия. И лишь тот, кому доступен взгляд из третьего измерения, способен увидеть вилку…

Так вот, наличие мира Души точно так же позволяет нам  взглянуть со стороны на «плоскость», образованную кругами и квадратами, и неожиданно увидеть их скрытую гармонию — не видимую для тех, кто заключен в их плоскости.

Окрывающийся вид захватывает дух, наполняет трепетом и восторгом. И эти трепет и восторг переносятся на ту часть меня, которая связывает меня с миром Души — на мою собственную, рождающуюся душу.

Бескрайна душа и страшна,
Как эхо в горах
Чуть ближе подступит она,
Ты чувствуешь страх.

Когда же настанет черед
Ей выйти на свет,
Не выдержит сердце: умрет,
Тебя уже нет.

Но заживо слышал ты весть
Из тайной глуши,
И значит, воистину есть
Бессмертье души.

Метод Да Винчи: выйти из плоскости, и снова вернуться

Если верить легенде, Леонардо да Винчи сумел найти простое техническое решение для геометрической задачи о квадратуре круга. Он выточил деревянный цилиндр (трехмерный!) с основанием, равным данному кругу, обмазал одну из его четвертинок чернилами, и прокатил по листу бумаги. На плоскости остался прямоугольный след, в точности равный искомой площади круга.

Скорей всего, для того, чтобы вырваться из «метафизической» плоскости кругов и квадратов, нужны какие-то совсем другие техники. Сама же идея остается примерно той же.

Осознавая высоты и пропасти своего душевного мира — выходя за пределы плоскости физиологических и культурологических координат — мы получаем шанс совершить невозможное, и найти Место Для Человека. Решить задачу построения человеческой квадратуры круга…

Впрочем, при ближайшем рассмотрении может оказаться, что предложенного Нойманном дополнительного измерения явно недостаточно для полноценного «бегства из плоскости» (и, что не менее важно, для успешного возвращения в неё обратно!). В «Новой этике» Нойманн делает акцент на личных, внутрииндивидуальных процессах освобождения от зависимостей и достижения целостности (и, как их следствие — на формировании гармоничных коллективов). Многое же из того, на чем строится человеческое существование — и прежде всего, любовь и понимание, с которых и начался этот разговор — остаются у Нойманна как бы за скобкой. Может быть, в дополнению к «измерению Нойманна», нужно искать какие-то дополнительные, еще более загадочные измерения? Но это уже тема для другого разговора.

Карней-Шомрон — Рамат-Ган — Киев

Маттот, 5771