Тайна Соты

1.

Мой господин и учитель, рав Дов Беркович, учил нас находить в талмудическом тексте, помимо прямого смысла,

скрытый смысл, тайну (сод). В связи с завершением в нашей небольшой группе изучения трактата Сота, попробуем разобраться, в чем его неявный, но подразумеваемый мудрецами смысл. Для этого начнем читать трактат с конца.

В последних мишнайот трактата (9:9-15) приводится картина постепенной деградации общества, его элиты и самой природы. Причем речь идет как о реакции мудрецов на те или иные события, происшедшие в прошлом («когда умножились прелюбодеи, прекратилась [проверка] горькой водой», «во время войны при Веспасиане запретили венцы для женихов» — я не буду здесь вникать в смысл этих решений), так и о реакции самой природы на те или иные перемены в обществе и соблюдении закона («чистота забрала с собой вкус и запах [плодов], десятины забрали тук зерна» — то есть, по мере того, как перестали соблюдать соответствующие законы, само мироздание изменилось к худшему). Тем удивительнее и интереснее, что трактат после изображения этого постепенного упадка переходит практически к пророческому видению последних дней перед окончательным Избавлением, приходом Машиаха: «Накануне прихода Машиаха наглость возрастет, и наступит дороговизна. Виноград даст плоды свои, но вино будет дорого. Царство обратится в ересь, и некому будет упрекать. Дом совета станет [местом] разврата. Галилея будет разрушена, Габлан опустошен, а жители пограничья будут скитаться из города в город, и никто не пожалеет их. Мудрость книжников испортится, боящиеся греха будут презираемы, правды скроется из виду, юнцы станут стыдить старцев, великие станут вставать перед малыми, «сын позорит отца, дочь восстает против матери, невестка против свекрови своей – враги человеку домашние его» (Миха, 7:6). Лицо поколение станет, как морда собаки, сын не будет стыдиться отца своего. На кого нам надеяться? Только на Отца Небесного!» Опять же, не вдаваясь в содержание сказанного, можно лишь констатировать, что упадок и деградация, согласно мысли этого мудреца или мудрецов, будут углубляться вплоть до самого Избавления, когда, видимо, все резко повернется вспять.

Но сразу вслед за этим идет, на первый взгляд, совершенно противоположное описание поступательного движения к Избавлению: «Рабби Пинхас бен Яир говорит: Осторожность приводит к расторопности, расторопность приводит к чистоплотности, чистоплотность приводит к чистоте, чистота приводит к отделенности, отделенность приводит к святости, святость приводит к смирению, смирение приводит к боязни греха, боязнь греха приводит к благочестию, благочестие приводит к святому духу, святой дух приводит к воскрешению мертвых, а воскрешение из мертвых [возвестит] пророк Элияѓу, да будет он помянут к добру, да удостоит нас Вездесущий узреть его приход в скором времени, в наши дни, амен». Этим мишна и завершается, а Гемара вовсе не реагирует на этот отрывок. Здесь видна картина постепенного улучшения состояния одного человека или всего общества; более того, стилистика заставляет предположить, что это единственный путь к избавлению, другой невозможен. Как же примирить «два окончания» трактата (и нужно ли?), а главное – о чем нам говорит их появление в заключение столь важного и столь неоднозначного трактата Талмуда?

2.

В качестве лирической преамбулы рассмотрим другие примеры сущностных изменений реальности, будь то социальной или «объективной», в эпохи, предшествовавшие талмудической (или относящиеся к раннеталмудическому, полумифическому периоду). Сперва вспомним еще один пример «деградации» — Йома 39б: «Все сорок лет, предшествовавших разрушению [Второго] Храма, не оказывался жребий в правой руке, и не становилась алая лента белой, и не горела западная свеча, а врата чертога раскрывались сами собой, пока не прикрикнул на них раббан Йоханан бен Закай: Чертог, чертог! Зачем ты пугаешь сам себя? Известно мне, что будешь ты разрушен…» Здесь, как и в завершении трактата Сота, даются достаточно четкие временные рамки происходивших изменений; в данном случае они возвещают скорое разрушение Храма. Речь здесь идет, помимо прочего, о прекращении чудес, связанных с Храмом – алая нить, привязанная к дверям Храма, не становилась белой во время гибели «козла отпущения», что свидетельствовало бы о прощении Всевышним грехов Израиля; западная свеча Меноры, которая прежде чудесным образом горела всю неделю, теперь тухла вместе с остальными. Все это, наряду с самопроизвольно открывающимися дверями чертога и жребием (который бросали относительно козлов – одного приносили в жертву Всевышнему, другого скидывали со скалы в пустыне, предварительно нагрузив всеми грехами народа), постоянно выпадавшему на левую, «несчастливую» руку – все это свидетельствует о постепенном удалении Шхины от Храма, что делает его дальнейшее существование бессмысленным.

Однако можно вспомнить и более «позитивные» изменения. История, о которой я говорю, существует в двух версиях (Йома 69б и Шир г!а-ширим раба 7:8), которые рассматривают случившееся под несколько различным углом зрения. Речь идет о прекращении «побуждения [страсти] к идолопоклонству», которое мудрецы относят к эпохе завершения Вавилонского изгнания и начала построения Второго Храма. В версии мидраша событие, как таковое, подробно не описывается, а лишь упоминается, как несомненное, обсуждается лишь точный исторический момент: когда именно прекратилось устремление евреев е идолопоклонству? В версии Вавилонского Талмуда, напротив, момент этот точно устанавливается – уже существует Второй Храм, но еще остались последние пророки – и рисуется крайне драматическая картина происходившего. Так или иначе, основную часть эпохи Второго Храма и в дальнейший период евреи были лишены стремления к идолопоклонству, отмечавшего всю библейскую историю, и приведшего, согласно библейскому же изложению, к катастрофическим результатам (что и является зачином истории в Талмуде и молчаливо подразумевается в мидраше). И действительно, в этот период мы не видим массовых еврейских языческих движений; «эллинисты» скорее были культурным течением, готовым на языческие практики, если это даст им пропуск в семью культурных народов.

Итак, источники отмечают некий сущностный перелом в природе еврея (а то и человека вообще) где-то в районе начала эпохи Второго Храма. Казалось бы, речь идет о чем-то вполне положительном (и мидраш, как и Талмуд, активно это подчеркивает); с другой стороны, именно тогда прекращается пророчество (очень соблазнительно представить историю в Йома, как вообще последний акт пророчества); тогда же отмирают урим и тумим (чем бы они ни были, это свидетельство непосредственного вмешательства Всевышнего в события еврейской истории). И это легко понять на том уровне, что способность к пророчеству, вниманию Божественному голосу на персональном уровне (что явно отличает пророчество от Бат Коль, который сохраняется и в более позднюю эпоху), непосредственно связана к тягой (других людей, не пророков – а, возможно и их тоже) к иным, чуждым и запретным способам религиозного поклонения. Эти традиции фиксируют, что человеческая природа, да и мироздание в целом, изменилось. Талмуд иллюстрирует это весьма наглядно – когда подобным же образом евреи пытаются расправиться с тягой к сексуальным преступлениям, оказывается, что даже куры перестают нестись; после этой наглядной демонстрации даже тогдашние радикалы отказались от своего намерения. Мы (то есть, уже первые поколения мудрецов Талмуда) живем в принципиально новом мире, не похожем на библейскую действительность (интересно, насколько это связано с появлением радикально иносказательных толкований библейских текстов, драш, отличающих всю талмудическую культуру – и это относится как к легендам, агаде, так и к законам, г!алахе).

В эту строку следует вплести и лыко из последних мишнайот Соты. Мир не только изменился в начале талмудической эпохи, он продолжает меняться на всем ее протяжении. Со смертью того или иного мудреца из мира (а стоит помнить, что «миром», олам, мудрецы называют не только и не столько мироздание, сколько мир людей, еврейскую общину или даже сообщество мудрецов) безвозвратно уходит определенная способность. Нет больше тех притч, которые в изобилии знал и блестяще рассказывал рабби Меир; нет той полноты знаний Торы, которой был наделен рабби Элиэзер (он сам свидетельствует об этом на своем смертном одре – Санг!едрин 68а). Понятно, что проецируя происходящее на будущие времена, особенно при учете общей концепции «нисхождения поколений» (со всей отчетливостью сформулированной в Шабат 112б: «Если прежние [мудрецы подобны] сынам ангелов – мы сыны людей; если же прежние – сыны людей, мы – ослы»), не удается разглядеть ничего, кроме дальнейшего упадка и развращения. Машиах, согласно этой концепции, придет в этот хаос и из него создаст царство Всевышнего, даровав уставшим от собственного несовершенства и порочности людям Избавление. Возможно, при этом, как и в начале талмудической эпохи, человеку придется лишиться чего-то, что сейчас он полагает неотъемлемой частью своей личности и сущности (и как бы не способности выбора, на что намекает история о грядущем умерщвлении дурного начала в Сукка 52а?).

3.

Теперь обратимся, собственно, к содержанию трактата Сота. В основе трактата – библейский закон о проверке мужем жены, заподозренной в неверности (причем если эта неверность была доказана, виновных ждут уголовный суд и смертная казнь). Сам закон излагается в Бемидбар 5:11-31. Первые три главы трактата посвящены собственно процедуре фиксации ревности мужа (Гемара тут живо обсуждает вопрос о том, нужна ли ревность или лишь допустима), фиксации уединения жены с нежелательным собеседником (тут следует в Гемаре еще более оживленное обсуждение минимальной продолжительности полового акта), доставления ее в Храм для проверки (тут нужны два мудреца, без этого супруги просто не дойдут) и самой проверки (включающей в себя стирание текста Торы, содержащего имена Всевышнего). Важное отступление: мишнайот 1:7-9 посвящены Божественной справедливости (которая, как известно, воздает «мера за меру»); Гемара при этом подробно обсуждает роль женщин вообще и Мирьям в частности в организации исхода из Египта. Постоянно подчеркивается, что на любой стадии процедуры жена может отказаться от проверки (грозящей ей ужасной смертью в случае ее неверности), заявив, что «она осквернилась» — в этом случае она всего лишь получает развод без выплаты установленного содержания (ктуба). Четвертая глава говорит о том, кто подлежит такой проверке, а кто нет, и на каких условиях. Пятая (за исключением первой мишны) выбивается из общего ряда – там собраны самые различные законы и толкования разных мудрецов, объединенных неким причудливым признаком (они были произнесены «в тот же день», что и первое из них); замыкает их толкование рабби Йег!ошуа о том, что Иов в своем служении Всевышнему руководствовался, прежде всего, любовью, а не страхом. Следующая глава снова посвящена процедурным тонкостям проверки на неверность. Седьмая глава посвящена вопросу, на каком языке говорятся и пишутся те или иные ритуальные отрывки Торы; восьмая – законам призыва на войну; девятая и последняя – законам принесения особой жертвы, телки с переломленной шеей, в случае обнаружения убитого неизвестно кем человека. В конце этой, последней главы, и приводятся сообщения об изменении реальности, о которых шла речь выше.

Позволю себе здесь еще одно замечание: этот трактат принципиально неисполняемый, все его законы (это касается и законов «телки с проломленной шеей») вышли из употребления еще до разрушения Храма, по свидетельству самого же трактата. Само по себе это явление не должно нас особенно удивлять: помимо собственно храмовых законов, не практикующихся в отсутствии Храма, есть еще целый ряд практик, не применявшихся еще прежде разрушения Храма (например, большинство уголовных законов, описанных в трактате Санг!едрин), или же вообще не предназначенные для применения (известное мнение относительно «буйного и непослушного сына» и подобных законов в том же трактате Санг!едрин). Стоит заметить также, что все подобные практики перестали применяться примерно в одно и то же время – в последние десятилетия существования Храма, то есть, в полумифическую для мудрецов Талмуда эпоху (библейская эпоха совершенно мифическая, а ранняя эпоха Второго Храма вплоть до поздних Хасмонеев – мифическая по преимуществу). Именно в это время происходит один из этапов преобразования реальности, будь то природной или социальной, о котором шла речь выше. Непосредственно с разрушением Храма эти процессы практически никак не связаны.

Бросается в глаза тематическая неоднородность материала (характерная, впрочем, и для других трактатов Талмуда), большое количество отступлений от «основной» темы. Каждая следующая тема привязывается к предыдущей ассоциативно (например, рассуждение о Божественной справедливости связывается с формой наказания предполагаемой изменнице); но было бы наивно полагать, что этим связь между ними исчерпывается. По мере изучения Талмуда, все более интересным (по крайней мере, для меня) становится вопрос: чем обусловлена конструкция отдельной сугьи, ряда сугьот, главы, целого трактата? Что хотели сказать нам мудрецы-редакторы этого величайшего труда своим размещением материала в том или ином трактате? Например, когда мы видим в середине трактата Гитин, посвященного законам развода, историю о разрушении Второго Храма, легко понять, что этот пространный фрагмент тут не случаен – это событие и воспринимается, как своего рода развод между Всевышним и Его народом (надеюсь, не окончательный). С моей точки зрения, помещенный в конце трактата материал, посвященный постепенному удалению Божественного и «настоящего» из повседневной жизни, выдающихся явлений из мира изучения Торы (и неотвратимо вспоминающиеся сходные места из других источников, которые я приводил выше) может дать нам ключ к пониманию всего трактата в целом; с этой точки зрения весь он посвящен описанию определенного аспекта в отношении мудрецов к мирозданию и истории. Возможно, другие трактаты также можно увидеть, как обсуждение других аспектов мировоззрения мудрецов – в каждом свой.

Действительно, если рассмотреть этот материал в контексте тематики всего трактата, предположив (только предположив!), что в нем описывается некий аналог «проверки на неверность» в тех же семейных отношениях Всевышнего и Израиля, многое в трактате становится не просто ясным, а весьма основательно лежащим на своем месте. Тут и мудрецы, сопровождающие пару к месту проверки (как же без них?), и рассуждение о Божественной справедливости, и размышления о статусе ревности (это слово человек, читавший Писание, вообще затрудняется воспринимать иначе, чем в контексте «ревности о Боге» или «ревности Бога»), и даже заявление о служении Иова из любви (он тоже проходил своеобразную проверку); а уж «лирическое отступление» об исходе из Египта и рождении Моше, вкупе с мессианскими образами в конце трактата просто напрашиваются. Итак, попробуем посмотреть на всю постбиблейскую историю еврейства, а особенно – на период, начавшийся с последних десятилетий Второго Храма и длящийся до сих пор, как на своеобразную проверку нашей верности Всевышнему (и, разумеется, зададимся вопросом, а выдерживаем ли мы эту проверку, не смертельна ли для нас «горькая вода» изгнания, и не помогают ли выдержать ее лишь заслуги наших предков – как женщине помогают, откладывают смерть ее собственные заслуги). Более того, в свете такого представления понятно и заключительное высказывание рабби Пинхаса бен Яира. Ведь если женщина невиновна, она выдерживает проверку, становится краше и здоровее прежнего, у нее рождаются прекрасные дети. Итак, наряду с мрачными картинами тяжелых испытаний, предваряющих приход Машиаха, у нас есть и светлый образ поступательного движения к совершенству, также заканчивающийся Избавлением. Что это, как не наглядно выдержанная проверка на верность (разумеется, с точки зрения самого мудреца)?!

И вот теперь, когда у нас есть хотя бы отдаленное представление о смысле трактата Сота, о том, зачем мудрецы писали пространный текст о довольно-таки варварской и давно вышедшей из употребления практике – можно снова начать трактат с начала; многое в нем станет яснее. Да вернется к нам трактат Сота!